Россия – Колумбия (1990–1994)
***
[b]Дышат сосновые ветви – эпоха ветров,
Дальние странствия. Шорох шагов и холмов.
Льют проливные дожди. Лихорадка у стен
Дома. Разбухшие двери не держат тепло.
Тянет сырым холодком от измятых простынь.
Льют проливные дожди. По улицам катит вода.
Плещется возле ступеней, взбегает на них.
По вечерам наползает наволглый туман.
В каждой трещине мостовой монетой дрожит
Стылая влага. Темнеет примерно в шесть.
Жмутся под выступом крыши бездомные дети и псы.
Дальние странствия. Пятна размытых реклам.
Продымленный закуток с чашкой кофе на влажном столе.
Даже помойные баки выдыхают клубами туман.
Ночь. В середине эпохи дождей и ветров.
Скачут воздушные змеи в трехстах километрах от нас.
Топчутся гладкие кони. В Армении дождь.
Дождь в Медельине и в Кали.
Промозглая стыдь
Святой Боготинской Веры.
Где-то идет перестрелка. Падает дождь в Боготе.
Взрывы картонных домов в ночных городах.
Холод и пар изо рта. Эпоха ветров.
Эпоха комет и воздушных змеев
Эпоха камней и снов
В дыму Монсеррате.
Где-то вдали блестит
чудная Картахена в налипшем морском песке –
Раковина отелей, набережных, огней.
Через месяц нам обещают затишье.
И падает дождь.
Колумбия, Санта Фе де Богота, 1990
***
Клубящаяся церковь Monserrate
Вся в облаках, туманах, ливнях, тучах,
И выше – только небо. И крылатый,
Незримый Бог, носящий имя Случай.
А под навесом продают цепочки,
И образки, и кошельки из кожи,
Пока орган, стараясь в одиночку,
Поет, и голос кажется все строже.
Над пропастью в вагончике летящем
Снижаемся, и тонет в отдаленьи,
В дыму холодном, в поднебесных чащах
Над городом парящее селенье.
Но белый голос дальнего органа
Нерукотворной церкви Monserrate
Скользит по стеклам, влажным от тумана,
Цепляется за струнные канаты.
И завязью дождя на пышных кронах
Поет внизу, густеет, умирая.
Так вот тебе небесная корона –
Прообразом страдальческого рая.
Уходит гул и лепет посторонний.
И сумерки. Завиден ли твой жребий?
А если ночь?
Тебя уединенней
Не отыщу на бесконечном небе.
Санта Фе де Богота, 1990
***
Mi tú, mi sed, mi vispera, mi te-amo…
Eduardo Carranza
У ночи – и дышится сладко,
В полете свивает и мнет
Морскую тяжелую складку
И стылые губы вразлет.
Тебе ли судить о рожденьи
Гармоний и ритмов? Вдвоем,
Почуяв ее приближенье,
Мы шепотом славим ее.
Дичится она красноречья,
Банальности ей не нужны,
А берег волной изувечен
И, всхлипнув, бежит от волны.
Желанью открытые дали,
Соленые губы свежи,
И пятнами лунных подпалин
Болит непочатая жизнь.
И нам, запинаясь дыханьем,
Не выдумать кровь солоней,
Напевными всеми стихами
Мы только мечтаем о ней.
Изъедены ветви кораллов,
Проварены в этой крови,
Над трубчатой глубью провалов
Прогорклую пену завив.
Мы можем еще расстараться.
Представить далекую смерть
Огнями прожекторных станций,
Сосущих подводную нефть.
Скользнувшим огнем корабельным,
Пунктиром дающим маршрут,
Орехом гармонии цельной,
Туннелем, закрученным в жгут.
Но как же горчит, набегая,
Пустая морская звезда,
Комета заблудшего края,
Забывшего, где и когда
Был выплеснут морем на сушу
Под пальмовый, мерный рассказ,
Продавший трехпалую душу
За горсти сухого песка.
Обрядом сквозных междометий
Закружен его небосвод,
И первый становится третьим
Под рев разыгравшихся вод.
И все – от ночных волхвований,
Ее влажноватого зла,
На скалы безродных преданий
Налегшего тенью весла.
На древнем, ушедшем наречьи
Узорчатой вязью воды
Считает небесные свечи
И топит дневные следы.
Но дышится сладко и пьяно,
И слышно – у края земли
Колышет бездонная рана
Тугие свои корабли.
За их деревянные крылья,
Клубясь, уплывает Восток.
Гасящий рассветным усильем
Тяжелые всплески у ног.
И чаша вздымается вровень
С ползучими лентами трав,
Огнем холодеющей крови
Дремотный песок напитав.
Карибское побережье, Ковеньяс, 1991
***
Множество кружных и окольных путей
У одиночества человека и вещи.
Слева направо качается маятник века,
Что подходит к концу.
И над морем, и в его глубине
Растворяется жажда, соленая жажда жизни –
Тысячи бурых песчинок размягшего камня.
Странствие от часовни
До колыбельных пустыни,
До окна, что открыто
Не твоими руками.
Если умрешь – бояться не стоит,
Все эти пыльные земли
Сожмешь в кулаке, возьмешь с собою
В пустыни духа,
А слезы – только чужие,
Твоих одиноких близких,
Вечно любимых, оставленных телом,
Улыбкой твоей и словом,
Но не памятью бедной,
Что знает волшебную силу
Разъятого смертью пространства
И разгадку формулы не-умиранья.
Санта Фе де Богота, 1993
***
Стаи звезд этой ночью всплывали со дна,
А потом рассветало в горах с напряженьем.
В гуще вьющихся трав дотлевала луна,
И зарницы мерцали в далеких сраженьях.
Но у сердца – вода моего родника,
Песнопения ведер, малинные лозы,
В обрамленьи холмов – ледяная река
И в разрыве креста – уходящие грозы.
Этой ночью в белеющих скудно домах
Загорались дремотные лампы и свечи,
И предвечные Анды молчали впотьмах
И туманом давили на плечи.
Но в душе проступали холмы и поля,
Словно память еще не смирилась с утратой,
И ответом молитве вставала заря,
Две земли осветившая в сердце разъятом.
Город Армения, 1992
***
Еще твое, я думаю. Земля
Так велика. Еще с тобой. Мала,
Сужается, не говорить о ней,
Когда с тобой. Когда она плыла,
Кружилась, останавливалась, вспять
Летела, и не думалось – с тобой
И о тебе. Тогда она была,
Прости ее, она была любой
Дорогой в Андах, может быть, волной
В Карибском море, чашкой на столе,
Кофейным парком, рыжей мостовой
Она была.
О смысле, о Земле
и о тебе.
Москва, 1992
***
Мой последний, топкий, невесенний,
Пальмовый, тропический, древесный,
Сотканный из ста недоумений,
Жалобный, горячий, неуместный,
Выросший над Тихим Океаном,
Захмелевший, бражный, листопадный,
Распушенный, жаркий, непрестанный,
Изумрудный, сорванный, надсадный.
Ты кричишь и кружишь над садами,
Над гудящей музыкой застолий,
Над решетками, над проводами,
Залами сырых аудиторий.
Затопивший сердце и сознанье,
Все размывший, все предугадавший,
Где-то на рассвете мирозданья
Знание о смерти перенявший,
Ты кричишь, и падаешь, и снова,
Разбиваясь, оживаешь в ранах,
Жизнь моя, язык, первооснова
Крови, песнопений, океана.
Унеси меня, пребудь со мною,
Ливень мой, пустынный и огромный,
Твоему смятенному покою,
Поискам и воле неуемной
Поручаю душу, что не может
Совладать с оставленностью этой,
Памятью, тоскою бездорожий
И желаньем радости и света.
Кали, 1993
***
Завершено.
И весь мир
Предстает светло-серым,
Словно пыль на церковной скамье.
Или вдруг становится
Угольно-черным
Или червонно-красным.
Но мерцают сквозь пыль и уголь, кровь
Белые-белые донья мира.
Кали, 1993
***
Три подвесных моста
Было. И три реки.
Память твоя чиста,
Воспоминанья легки.
Память твоя остра,
Словно игла в золе,
Словно бы контур костра
На помутневшей земле.
Память твоя бела
Каплею молока –
Не запушит зола,
Не унесет река,
В ночь, над зыбкой мостов
В небо не уплывет.
В сонме зачатых слов –
Каждому свой черед.
Будут слова светлей
Льда речного песка,
Будет вода – над ней
Горы и облака.
Сквозь усмиренный страх,
Полусон больной –
Будет вода в руках,
Плеск ее ледяной.
Возвращенья чисты,
Воспоминанья легки –
Так устилают листы
Дно желанной реки.
Санта Фе де Богота, 1993
***
Я помню женщину, которая сказала:
«Soy aguila de la noche”.
Она сказала эти странные слова,
Такие смешные и неуместные,
В автобусе, шедшем
Поздней ночью вдоль Карибского побережья.
Все ее спутники спали,
Она одна
Сидела, упершись взглядом
В черноту за окном.
Как будто впрямь ночная орлица…
Какой-то смутный отзвук
Романтических шлягеров
Той зимы.
Это были смешные слова.
И тогда, и теперь
Они у меня вызывают улыбку.
Но почему-то именно эти слова
Пробили брешь
В толще каменного молчания,
Что окружает с недавних пор
Те прошлые годы,
Ту страну
И еще половину сердца,
Забытую в тех краях.
Человек умудряется растерять
За недолгий год
Все приметы того, о ком думал:
«Этот живет у меня в крови».
По прошествии нескольких лет
Легенда будет сотворена,
И ни тот человек, ни другой
На другой
Стороне земли
Не узнают себя в ней.
И умрут, так и не осознав,
Что расстались дважды:
Когда расставались в аэропорту
И когда забывали друг друга
Всеми силами общей души.
И стали набором слов.
Москва, 1994
***
Не было снежного Рождества,
И в марте не таял наст,
И в апреле не пробивалась листва
В городе бедном у нас.
Не было ветра на пустырях,
В мае не разговаривал лес,
Лежали созвездия на горах,
Сброшенные с небес.
Не было года, его времен,
Не было в городе родников,
Открытых небу со всех сторон,
И в домах не слышно было котов,
Караулящих зыбкий сон.
Если бы море – оно далеко,
Если бы снег – не коснуться рукой
Горных вершин, высоко-высоко
Хранящих пушистый свет снеговой
Над изумрудами рудников.
Ливень сквозь сетку во внутренний двор
Лился, скатываясь в кувшин.
Это вода растаявших гор,
Это вода снеговых вершин,
Это ступает морок дождя
По вечной осени на мостовой,
Пальмовой площадью проходя
Это он идет за тобой.
В зимние месяцы и весной
Он не обходит твой жалкий дом.
Лай собак за твоей стеной,
Облачный свет над твоим столом.
Твой жалкий дом, ненастный приют.
Дощатые стены, блеклый рассвет
И глубокий сон, что манят и ждут,
Сон, которого нет.
Нет у нас ничего, кроме этой земли,
Оглянемся этой земле вослед.
Туда уходили все корабли,
Все каравеллы – в ее дали,
Все одежды в ее пыли,
И все дороги туда вели
Семь долгих-предолгих лет.
Не было снега, Сочельник цвел,
Но к яслям величиной с ладонь,
Склонялись волхвы и овца, и вол,
Дождь над балконом усердно шел,
И свечки горел огонь.
Девять ливневых дней подряд
Молились о Рождестве.
Балкон открыт, и свечи горят,
И тени дрожат в листве.
А в дальней дали – руки не тяни –
Пестрый светился лед,
Когда в костре сжигали они
Старый, уставший год.
Он кротко сидел на своей скамье,
Ждал костра своего.
Черная шляпа, перо над ней,
Пунцовый рот у него.
Как же мне было его не обнять,
Понурого, у ворот.
Как же мне было ему не сказать:
«Прости, мой печальный год.
Печаль твоя не одна во мне –
Новый придет как раз.
И станет больше дождливых дней
В городе бедном у нас.
Станут ночи облачней и светлей,
Солнечней станет страх,
И ливни станут еще сильней –
Затопят огни в горах».
Нам в Кайседонию не попасть,
Город Армению не спасти,
Котов не слышать и снов не прясть,
Балкона не удержать в горсти.
Но в утешение будет нам
Лиловый запах, лимонный ствол,
Память, равная тканым снам,
В тот вечер, когда Сочельник расцвел
И пелись песни волхвам.
Москва, 1994[/b]