СТИХИ О ПРОЗЕ
«Ум ищет божества, а сердце не находит»
(Пушкин)
А. Кушнеру.
А была ли она – благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость –
На перине купчиха томилась,
Не иначе – студента ждала.
То ли "Нивы" измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток…
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел – без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм…
И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад… и вопросы.
И медовы тяжелые косы
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай…
Грань веков, ты прекрасна – прощай
Только память – зубастее щуки.
И на год взгромождается год…
Не по щучьему, что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев.
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли?
Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это –
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.
Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды…
Что молиться? Уж лучше письмо
(не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.
* * *
Пора кончать петербургскую повесть. –
Небо сдернуто над головой,
Осыпаются звезды при каждом слове,
Обернувшись жухлой листвой.
Пора прекратить бесконечное бегство
От наизнанку надетого детства,
Жевавшего черный подсолнечный жмых,
Считавшего палку за главное средство;
И не ломать больше мельниц чужих.
Пора забыть вавилонскую башню,
И в прежние русла течения рек
Вернуть – и увидеть, что вовсе не страшно
Кончается варфоломеевский век.
Почему ж у Старухи не прялка в руках,
А краплёная – в звёздах – колода
И на всех королях – двухсотлетний страх
Девяносто Третьего года?
Выбрось карты – уж лучше – калейдоскоп
Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!
Чуть его шевельнёшь –
никогда не вернёшь
Ни вчерашний узор,
ни старинную ложь,
Ни того, что мелькнуло в начале –
Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши:
Дай подробнее разглядеть витражи.
Пестрых пляшущих стеклышек нищенский шик –
Словно брызги на низком причале,
Все в лицо да в лицо.
Не судьба ли твоя,
За безрыбьем житья, за бессоньем питья,
Разбренчалась чужими ключами?
С фотографии старой, перед домом чужим,
Уходя, как в бинокль перевернутый, в дым,
Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным –
И наверное, это – прощанье
С детством, с Городом, с веком
(и с кем там ещё?)
Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,
Где, – спроси, – все твои обещанья?
Город тонет,
век – стар,
призрак детства – нелеп:
Те года зачерствели, засохли, как хлеб
Только мыши в подпольях пищали,
Времена разворовывая по кускам…
И шагал командор по подгнившим доскам.
Так о чём, и к чему мы с ним спорили?
Вон лежит он, – никчемная груда камней,
И едва ли живей, и едва ли нужней
Всех иных истуканов истории.
Год на год громоздя кирпичи этажей,
Кто-то переложил в это тесто дрожжей –
И с погашенными свечами,
В лабиринтах плутая под маршевый вой,
В позолоченный полдень биясь головой,
Мы забыли, что Слово – в начале.
Века, детства и города странная смесь, –
Петербургская повесть кончается здесь.
И причалы – пусты и печальны:
Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз
Над пучиной утопших утопий, –
Как шпангоуты сгнили,
кораблик погас, 1
И корявым проломом в Европе –
Дырка вместо окна.
И метёт в неё снег…
И кончается варфоломеевский век…
Что ж, ПРОЩАЙ – Веку, Детству и Городу, и …
А когда-то казалось – мы с ними свои,
И казалось – на что мне кочевье,
Бесконечное, как царскосельский фасад,
Бессердечное, как топоров голоса,
Под которыми бьются деревья.
Если был, если был он когда-нибудь, дом,
Он за тысячи верст, он уже за холмом;
Там, где ветер с простуженной глоткой
Над закатною жижей задонских болот;
Словно жаворонок сумасшедший поёт,
Где акации редки и кротки;
За холмом, где вращается жёлтая пыль,
Где следы от копыт, да баштан, да ковыль,
Да азовские чёрные лодки…
Если был, если был он когда-нибудь, дом
То остался он в Павловске, там, над прудом,
За вздыхающими стволами,
Где доныне живёт ещё эхо копыт
Где за дальним мостом колокольчик звенит:
То ли прадед на тройке в столицу летит,
То ль обратно – бренчит кандалами? 2
Или это листва, бронзой статуй звеня,
И шурша по кустам, обманула меня?
Или лось там топочет в осоке?
А в высоких аллеях закат и рассвет
Бродят вместе когда посетителей нет,
Опираясь о воздух высокий.
Кто щекой к облетевшей осинке приник?
Или это…
…Промокнув до нитки,
Возле Генуи слушаю тяжесть камней,
Вижу – нити дождя все длинней и длинней…
Надо сшить диссонансы разрозненных дней,
Как сшивает их в музыку Шнитке.
А тогда, может чудом и схлынет вода,
Обнажатся затопленные города,
Ведь бывают Вторые Попытки?
И быть может ещё не последний час,
И, быть может, остался тот самый шанс,
На рождественской, пёстрой открытке?
Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год!
Вот пещеры морской открывается свод,
Известняк нависает слоями,
Словно ряд перевернутых ступеней –
Над зеленым качаньем подводных камней
Из глубин подымаются тени огней
С расплывающимися краями.
Сквозь огни проступает знакомый фасад,
Где атланты слепыми зрачками косят,
Мох морской – как еловая хвоя,
Как рождественской ёлки всплывшая тень.
На верхушке – золоторогий олень,
Затрубил мандаринной зимою…
Дождь прошёл. Пляж просох. Ничего больше нет.
Только волн лигурийских бутылочный цвет
И тяжёлая синь винограда…
Но чтоб этой печали исчезла хоть часть,
Надо в Рим и Венецию снова попасть,
А в Помпею уж лучше не надо –
Потому, что в руинах не стать молодым
Потому, что в рябинах есть привкус беды,
Потому что глухие тяжёлые льды
Обрекают моря на молчанье,
Потому что – на месте отечества – дым.
И, наверное, это – прощанье…
ВАРИАЦИИ
1.
Видно, все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море,
Где не вычерчена дорога
И голос не тонет в хоре,
Корабли, плывущие вольно
От той весёлой земли,
Где средиземные волны
Гекзаметры изобрели.
Эти ритмы
всё чего-то требуют,
Катят, катят к жилищам богов
Курчавые белые гребни
Долгих ударных слогов.
А волнам и ритмично и вольно
Мимо зелёной земли...
Только зачем вы, волны,
Одиссею изобрели?
И так уж немыслимо много
Дурацких и грустных историй...
Все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море.
2.
А может, правда, что где-то
Есть ещё догреческий Крит,
Там, на середине света,
Где море всегда искрит,
Где можно, начав с эпилога
Дойти до истока истории...
Видно, все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море...
* * *
Гвозди бы делать из этих людей...
Н. Тихонов.
Это колокола там звонят. И молчит телефон.
И внутри – тишина. Где же он расползается, звон?
Никуда не выводит последняя дверь,
сколько ни открывай,
И слетит с панталыку и с рельс,
не успев заблудиться, трамвай.
Глянь с моста –
Корабли тяжелы и бессильны
в пустых лабиринтах портов,
И неспешная ржавь изгрызает железо бортов.
Нет ни дыма, ни паруса на горизонте...
Но в отлив осторожно потрогайте в устьях рек
Эти остовы древних судов деревянных,
И лучше не троньте
Проржавевший насквозь металлический век:
Старых бимсов и килей дерево благородно –
Ничего с ним не сделали море, время, река...
Только наша железность стареет, ржавеет уродливо,
Словно тех, пятистопных изъеденная строка...
Это колокол, а не трамвай прорывает твой сон,
И молчаньем презрительным платит тебе телефон.
ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ
В дюнах Вандеи я как-то нашел бутылку
из-под местного вина с датой 1792 год.
Август 1792
Стол на песке у океана.
Закат зализывает раны,
Ночь надевает домино...
Маркиза, разве Вам не странно –
Стол на песке у океана,
И кони фыркают на пьяных,
А за спиной совсем темно?
(Изнанка устрицы бела,
Как перламутровые скалы,
Как недопитые бокалы
На хрусткой белизне стола.)
Тут все пьяны.
Я – не колдун,
Не ведьма – Вы...
Мы ж с Вами... Вот мы!
Светает устричная отмель
За титьками песчаных дюн.
Маркиза, встаньте с барабана:
Супруг Ваш дрыхнет, как бревно.
Маркиза, Вам ведь всё равно...
А после выпьем за шуана
То, распоследнее вино.
Август 1992
Вандеи белое вино.
Песчаный берег океана.
Умолкшим эхом барабана
Тут время отягощено.
Тут – в травы на спину свалиться,
Вглядеться в облачные лица
Сквозь эти чёрные кусты...
На рукавах летящих тучек
Мелькают белые кресты,
И – лилий всех белей и лучше –
Бегущих лошадей хвосты.
Вандеи белое вино.
Прибой. Копыта. Ветер. Скалы.
(бутылка – как веретено
судьбы...)
Даль. Дым. Колокола.
И – недопитые бокалы
На хрусткой белизне стола.
Тут все смешались, всё смешалось:
Вандеи белые кресты
Струят пронзительную жалость.
И пусть мундиры, сёдла, рвань,
Герои, нищие, злодеи,
Знамен и кринолинов ткань,
Трехцветки, лилии,
путь в Бретань,
Любовь и пудреная пьянь
Смешались на песках Вандеи –
Сквозь два столетья не видны
В траве зелёные бутылки,
Но черных водорослей ухмылки
По берегу развезены.
Роса и кровь давным-давно
Ушли в песок... Одно осталось –
Пронзительное, словно жалость,
Вандеи белое вино.
ФЛОРЕНЦИЯ
Развалясь, задыхаясь, старея,
День лежит у холмов на плечах.
Возвышается Синьория
Как пожарная каланча.
Тяжелы её флагов полотна,
Высока сетка окон пчелиных,
Зноем дышит ирис болотный
Над чернейшей бронзой Челлини.
У времен – своя картотека,
У истории – свои качели.
Черный привкус ХХ века
У иронии Макиавелли...
В пыльный полдень гляди с Понто Веккио
Как ползут желтоватые воды.
Одиночество человека
Есть последняя степень свободы.
Разморённый скукой и ленью,
Просиди хоть весь день на ступенях
В переулке у дома Данте –
Не дождёшься его возвращенья...
День уйдёт. Будет вечер длинный.
Окружат тебя жаром стены.
Резкий бег облаков старинных,
Перепутав лунные тени,
Превратит дома в гобелены,
Бесконечно сменяя картины...
Почему же ты сел на ступени
В переулке у дома Данте?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У Челлини – чеканке учиться,
У Макиавелли – как издеваться,
А у этого флорентийца
Научиться не возвращаться...
* * *
Не на краю света,
Так на краю века
Как, перейдя Лету,
Войти в с в о ю реку?
Войти в неё дважды,
Порвав судьбы петли?
Да разве так важно,
Теченье есть, нет ли?
Коцит ли то, Стикс ли –
Различий тут нету:
Чуть ли не все стихли,
Не перейдя Лету.
И кто кому снится –
Кого ты тут встретишь
На берегу Стикса?
Одних, других, третьих...
Пенсионер важный,
Харон сосёт водку,
И напрокат даже
Тебе не даст лодку.
А вброд рискнуть – кануть.
Жди, соловей, лета,
Пока Сизиф камнем
Не запрудит Лету,
Внеся свою лепту,
Входя в свою реку –
И на краю света,
И на краю века.
* * *
На развалинах Вавилона
Бородатые львы остались.
За спиною льва – не колонна –
Указующий в небо палец –
Беспричинно и беспардонно
Он опять начинает гаммы
А на небе – тёмные ямы –
Серых туч лохматые лона...
И под гаммы танцуют устало,
Разыгравшиеся старухи,
На шершавой бумаге журналов
Откормив клыкастые слухи
Для своих лысогорских балов.
В жирных пятнах любая страница
Осыпающихся кварталов,
Но пока позолота им снится,
Завернулись в обрывки журналов
И слова и чёрствая пицца,
И танцующие непристойно
Серых туч лохматые лона...
Бородатые львы спокойны
На развалинах Вавилона.
* * *
В лилово - белом ртутном свете,
Прозрачнее чем мотыльки
Качаются в газонах эти
Немыслимые табаки.
В ночи июльской, терпкой, спелой
Их юбки – острою звездой –
Смешались с легким платьем, с телом,
С порывом ветра, с резедой...
И рядом с женщиной случайной
На эскалаторе ночном
Ноздрями тронешь запах тайны,
Которой не заметишь днём.
* * *
Я. Гордину
Вызывает безумную жалость
То, что жизнью когда-то считалось:
Парапеты, огни, мостовая,
В переулках поспешность объятий,
Эти ржавые скрипы трамвая
И кресты кораблей на закате...
Вызывает нелепую жалость
Этот новенький крест над собором,
Эти сборища, сборнички, сборы,
И заклеенные заборы
У метро – что ещё не распалось.
И ещё – бесполезная жалость
К тёмным сводам стеклянных вокзалов,
К тем прохожим, теряющим тени.
К одичанию их сновидений,
От которых на стенках осталась
Память кухонных в-гости-хождений...
И когда непонятным укором
По плащу шебуршит осторожно
Мелкий дождь ежедневного вздора –
Быть прохожим почти невозможно:
Так храбрится он, ветер осенний,
Так нелепо, отважно, несложно
Как с фасада подкрашенный город...
И прожектор подсветкою ложной
Разукрасит его, обесценит,
Перепутав прологи с финалами,
Бросит вниз на колючие тени
Фонарей, отражённых каналами.
* * *
В городских садах с цветниками,
В беседках больших, восьмигранных
Духовые оркестры играли
И качались алые канны.
А майоры в бордовых петлицах
Дирижировали оркестрами,
И не знали, что будут сниться
Всем, на клумбах оставившим детство.
Изменялись, смещались предметы:
Стали вместо петлиц погоны,
Стали вместо скамеек – вагоны
И зима обгоняла лето;
Так волчатам эвакуации
Раскрывалось всё невпопад,
И журчал кипяток на станциях,
На кривых деревянных станциях –
В полувеке тому назад.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С трех сторон Пиренеи глядят
На рожденье безвестной речки.
Этот белый канат – водопад,
Эти черные скалы – вечность.
Брызги лет разлетаются в стороны,
А из нагроможденья камней,
Геликон, барабан, валторны –
С каждым всплеском звучней и звучней.
Как?
Опять?
До чего ж он некстати –
Тощий вальс городских садов!
Ведь на каждого больше чем хватит
Убегающих городов,
Эмиграций, эвакуаций
И газет и картонных лат...
А в конечном счёте приснятся
Только скалы и водопад.
Тут-то и вспомнишь всех отшумевших...
В воздухе пусто. Зябко взвешен
В пыли водяной рассвет.
Чернолаковых скал фон.
Остывшей земли портрет.
Капель по камню – звон, звон.
Цирк Гаварни, Пиренеи
* * *
В. Станкевичу
Мы не допили Кубок Большого Орла
И нелепой расплата за это была.
Трехсотлетнее в кубке прокисло вино,
Да и сам проржавел он, и вспучилось дно.
Отвалился орёл – подбираем опять
Поиграть-побренчать, на штаны проливать.
Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал,
И плывун подмывает его пьедестал,
На губах трехсотлетнего уксуса вкус,
Жжется оцет3, совсем как змеиный укус:
Спотыкается конь, а змея-то цела...
Мы не допили Кубок Большого Орла.
* * *
Глядишь в передней по углам,
На темной вешалке – пальто,
Как будто точно кто-то там,
А приглядишься – нет, никто.
Ну, утешайся хоть бы тем,
Что мирны и беззвучны сны,
Гитарных струн, как будто семь,
А приглядишься – ни струны!
Судьба-то вовсе не слепа:
В ковчег несчётных тварей Ной
Набил, – такая уж толпа,
А не осталось ни одной!
Ну что, без лампы Алладин?
Твой мир – он был для всех открыт, –
Зато теперь торчишь один
Среди растресканных корыт.
В сумятицу собьются сны
В толкучке мыслей расписной –
Как будто было две страны,
А в результате – ни одной.
Стоишь под радугой живой,
Но мыльным пузырём – итог:
Как будто свет над головой,
А приглядишься – нет, не Бог.
* * *
Вдоль по улице – холодные дожди.
Что противней середины ноября?
Ведь ноябрь и позади и впереди,
И в тебе самом, по правде говоря.
Ну да что там, – вон цветы полить пора,
Или, может почитать… (Уже с утра???)
Да на полках всё бесполые тома,
Как заброшенные полые дома…
Ах, какая невесёлая зима,
Ах, какие весёлые стихи!
Попытаться, что ли, псину расчесать?
Или что-нибудь такое написать?
Очень хочется каких-то ярких строк,
Да, как видно, не пришёл ещё им срок:
Вот откупорить бы звонкие слова,
Но придётся дожидаться Рождества!
Право, стоило так радостно жить,
И листать, листать никчёмные тома,
Чтобы тридцать лет спустя повторить:
«Впереди – бесконечная зима».
Ах, какие весёлые стихи!
ПИРЕНЕЙСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
М. Лермонтов
1. (К фотографии Б. Великсона)
И окна в туманах невнятны,
И свет рассеян неровно,
И выцветают пятна
Памяти неподробной,
И выцветают тучи
От серого, талого снега,
И выступают сучья.
На фоне желтого неба,
А кроме желтого света –
Ну что еще есть на свете?
Не оторвать от ветра
Ивы черные плети,
От их свистящего гнева –
Марта вздорную сущность:
На фоне желтого неба
Кривые черные сучья.
2.
Беззаботно сбежишь с порога,
Ключ – в кусты, а тоску – в репейник.
И пускай поначалу дорога
Черная, как кофейник –
И пускай, не успев начаться,
Громоздит она новые беды –
Лишь бы не возвращаться
По своему же следу.
3.
Овечьи склоны лукавы,
Смолою капает ель,
Остатки лавы, шуршащие травы –
Лучшая в мире постель!
Так может, и вправду хватит
Мелькания городов,
И лучше, как Гёте, в халате
Протирать диваны годов?
Но не на диваны мы сели –
На ведьмино помело –
И – пустыня...
И нет спасенья –
И от скорости скулы свело!
«В нынешнее не вживаясь,
Настоящего не оценив,
Тупо к будущему взываем,
Да из прошлого строим миф»4
... А на козьих копытцах кто-то,
Не сатир и не фавн – Иной,
Все дергает за веревку,
Подозрительно схожую со струной...
4.
Тут, где в титанов древние боги
Кидались обломками скал,
На кремнистой, блестящей дороге
Я в потемках что-то искал...
В мешке утаили шило –
Вот и колет теперь глаза...
Разворачивается лопнувшей шиной
Накатившаяся гроза.
И польет монотонная влага
С перекошенных Пиреней!
...Когда стану лохматой дворнягой –
Не кидайте в меня камней!
1997
ИТОГ РОМАНТИЗМА
И что в результате?
Пустые года, как метель.
И что-то некстати,
И кто-то уселся на мель,
И где-то и как-то
И всякого смысла лишён:
Ведь с первого акта
Ты в фарсе играть приглашён...
И разные вещи
Без толку тревожат меня:
Вот плещет и хлещет
Ковыль по коленам коня.
Ковыль?
Только снится,
Конь – тоже...
Так значит опять
Ни петь, ни молиться,
Ни плакать, ни думать, ни спать?..
Дожди
на антеннах,
И в окнах, как шторы, дожди...
Скандальный оттенок
Всего, что ещё впереди –
Ну, с бухты-барахты?
Но там, где воняет бензин –
Не белые яхты,
А дизельный, чёрный буксир!
Сравни-ка сегодня
Скрипучий ржавеющий руль
Не с громом Господним,
А с грохотом старых кастрюль!
И новая дата
Опять прибавляется к тем,
И кто-то,
Куда-то –
Помимо сюжетов и тем,
Да, где-то,
Да, как-то...
Пускай даже роль по плечу –
Спектакль без антракта.
И точно – я так не хочу!
ПЛОЩАДЬ СВЯТОГО МАРКА
Мост над болотами перед рассветом.
Цепочка фонарей – и нет ей конца.
Почти что вергилиев путь к тому свету...
Это – Местро. На полчаса –
Воды и столбов...
Но я – не об этом,
А только о том, что прошедшим летом
На площади, сдавленной серым светом,
В длинном пространстве, скрипкой пропетом,
От арки до арки перед рассветом
Снова слышны были их голоса:
И тех кто остался в прошлом веке,
И тех кто уехал год назад...
(Ведь античные – того света – реки
Только для виду забвеньем грозят).
И в бесконечность за аркой арка
Уходят от радуг Святого Марка…
Вдоль по площади арки эти,
Эхо друг другу передают:
Оттого мы и встретились тут, на том свете –
Бесчисленны эха – и те и эти –
Под каждой аркой и в каждой Лете
Случайную фразу вернут на рассвете
И чью-нибудь,
и мою... и мою...
Gare d'Orsay
Когда туман к воде сползает постепенно,
И облака сидят на креслах площадей,
Я в городе сыром завидую Гогену –
Нездешности его деревьев и людей…
Ломясь из синевы, Пикассо, опалённо
Глядит, как на землю обрушилась луна,
Разъята музыка на струны и колонны,
И лампа Герники в абсент погружена…
...Сухой чертополох танцует на бумагах,
В редакциях газет – машинок чёрный лом,
А в серых зеркалах, в пустых универмагах
Красавица ольха смеётся над тряпьём…
И небо чёрное над набережной встало
Всё в белых искорках, как старое кино,
И на экран ползёт видение вокзала
Где паровоз летит в стеклянное окно.5
Всё на места свои вернётся непременно.
И утки на воде – как тапочки Дега...
Шуршит буксир Маркé над розоватой Сеной.
И тихо. И рассвет. И тают берега.
* * *
К фотографии Б. Великсона
Мы дошли до края света
И гранитная часовня
(Эта низкая часовня) –
Над уклоном к морю...
Нету
Ничего кроме часовни
И травы у края света.
Монотонный дождь. И снова
Капли по плащам шуршат.
В тёмных и средневековых
Мы в плащах до пят.
И гранитный крест за нами.
Дождь косой да серый камень...
Может там, за облаками,
Там за морем, может, – лето?
Мы дошли до края света...
Pointe du Van, Бретань
* * *
Собаке Нюше
В эту осень небо привыкло
Зажигать каждый вечер закат.
В оркестровой скрипки пиликают –
Как дубовые листья кружат,
А со сцены – воронье соло,
Воробьиный хор (далеко!),
И с готовностью невесёлой
Ветры пробуют геликон.
Ну-ка, вслушайся, если уловишь
Репетирует что-то даль,
Где-то – поезд по шпалам клавиш:
То настраивают рояль.
Мы с тобой пройдём непременно,
По паркетам листвы скользя,
За кулисы, в фойе, на сцену –
Только в зрительный зал нельзя.
Говоришь – пойдём? Но, однако,
Нам никто ещё не сказал...
И куда нам спешить, собака?
Нас не пустят в зрительный зал.
* * *
Geh Graal zu suchen, ritter
(«Parzifal»)6
На охоту за словом, на охоту охот,
На охоту за словом: ну а вдруг повезёт?
Толпы черных предзимних кустов оголя,
По стерне опустелой по жалобам трав,
Сколько лет – через чьи-то чужие поля,
Чьи-то строки чужие
по пути раскидав!
Из холодного мира немых фонарей
(Каждый плащ, как дождливый плач) –
К островам, где словами двигал скалы Орфей,
И вода – как весёлый мяч:
Вот – навстречу! Вот наплывают,
Приближаются острова!
Там такие слова сверкают –
Как не стать игроком в слова?
Заигравшись, не знал, я как близко…
Унесла невесомая пена,
От прибоя скал Киммерийских,
До ленивых песков Карфагена...
И когда корабли врезаются в мель
На рассвете у жёлтой косы,
И скрипят кили от ласки земли,
И осокой шуршат носы –
Что в метафорах пены мне послышится тут?
Или вправду сирены в этом море живут?
Но на плоской воде даже волн нет –
Молчаливая ночь не стынет,
То ли радугу каплями полнит,
То ли дышит свистом пустыни.
Разве радуга вечной бывает?
Разве сложатся свисты в слова?
Уплывают – опять уплывают –
Разбегаются острова...
* * *
(Из Роберта Фроста)
Я целый день по листьям бродил, от осени я устал,
Сколько узорной пестрой листвы за день я истоптал!
Может, стараясь вбить в землю страх, топал я слишком гордо,
И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года.
Всё прошлое лето были они – где-то там, надо мной,
И мимо меня им пришлось пролететь,
чтобы кончить свой путь земной.
Все лето невнятный шелест угроз я слышал над головой,
Они полегли – и казалось, что в смерть
хотят меня взять с собой.
С чем-то дрожащим в душе моей говоря, будто лист с листом,
Стучались мне в веки, трогали губы, –
и всё о том же, о том...
Но почему вместе с ними уйти? Не хочу я и не могу!
Выше колени – ещё хоть год удержаться бы на снегу.
ОСТАНОВКА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА
(из Роберта Фроста)
Я понял, чьи это леса кругом:
У их хозяина – в деревне Дом,
И не увидит он, что я гляжу,
Как заметает их снежком...
Лошадке странно: зачем среди тьмы
В пути остановились мы
Между замёрзшим озером и лесом
В самый темный вечер зимы.
Она, бубенчиками звеня,
Встряхнулась, словно спросив меня,
Зачем мы тут и что нам надо,
Где только снег – и ни огня.
Лес чуден, тёмен – глянь в глубину,
Но прежде я все долги верну...
И много миль, пока я усну,
Так много миль, пока я усну...
* * *
Да не набат – колокольчики листьев дубовых,
Вслушайся в их предпоследнее, медное, слово.
Ветер, вертясь над боярскою спесью каштана,
Рвет позолоту с его распашного кафтана.
Да и не кровь – каплют ягоды между кустами,
Праздные яблони голыми машут хвостами,
Черноголовых синиц хлопотня у кормушки,
Кот полосатый, на крик их наставивший ушки...
Да и не вечер еще ведь: дождинок блестящие искры,
Вот и сороки под черным стволом, суетливы и быстры,
Прыгают в желто-зеленом над мокрой травою.
И не экран – а веранды стекло раздвижное.
Buges, Loiret, 1997 г.
* * *
На тропинках не лыжных
Меж дубов неподвижных
На луну набегают,
Рвутся облачные клочь...
То ли свечи ослабли?
То ли жёлтые капли
Вверх стремятся упасть
В предрождественскую ночь?
Чуть нагретая хвоя
Нам твердит без перебоя
Что-то очень ночное,
Недоступное уму.
Я совсем не уверен –
Что ли, кто ли у двери?
И с какою он вестью,
От кого и к кому...?
В Рождество веселее
И в дождливой аллее.
Тучки бегают, бегают,
Словно мыши и судьба...
Отвори, отвори же,
Говори, говори же –
Может зиму пронижет
Солнца медная труба?
БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ
Как только закат натолкнётся с разгона
На арки мостов, и оближет бульвары,
Подгнившую славу со стен Пантеона
Смывают весёлые жёлтые фары.
По стёклам кафе, в их верандах торчащих,
Играя на меди торшеров старинных
Прекрасной эпохи (почти настоящих)
Крошась и ломаясь в зеркальных витринах,
Они пробегутся, исчезнут и тут же
В глаза на мгновенье сверкнут торопливо,
Связав, словно молнией, белую тучу
С клубящейся пеной пивного разлива.
* * *
Дубы уходят. Листья остаются.
Вся осень незаметно исчезает,
Но желтый свет надолго остается.
В закрытых окнах блики остывают –
Исчезнут окна – блики остаются.
А улица – а улица прозрачна,
Дома уйдут – а свет их остается:
Горизонтальность окон на асфальте
Нарезана, как плитки шоколада,
Из темноты и памяти фонарной...
Стук каблучков на лестнице осенней
В дожди уходит – тучи остаются.
Уходит платье – запах остается...
Все верное, все вечное уходит,
А зыбкость остается.
Остаются...
* * *
Тут вливается Сена
в очень мелкое море.
Деревянная церковь
в рыбацком Онфлёре.
Но – не своды, а рёбра
корабля кверху килем.
Рыбаков потонувших
не они ль отмолили?
* * *
– Ну что тебе ещё, ведь это – вечер.
Но почему он так похож на вечность?
– Ну что тебе ещё... Ведь скоро утро,
– А почему во встречных окнах мутно?
– Ну что тебе ещё, ведь скоро лето...
– И всё равно мне не хватает света!
Вот так – последними словами Гёте –
всю жизнь себе я объясняю что-то.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так что тебе ещё?...
ЭТЮД
Главный вход во дворец Фонтенбло называется Прощальное Крыльцо. Здесь Наполеон прощался со Старой Гвардией, перед отъездом в ссылку на остров Эльба.
Было небу светло:
Но закат уставал.
Он по небу писал
Чёрным грифелем крыш,
Над Прощальным Крыльцом
Фонтенбло.
Где-то там, сорок вёрст,
Угасает Париж.
Над клешнями двух лестниц
Крыльца Фонтенбло,
Над клещами двух лестниц
(Их кольцо так мало!) –
Орифламма под ветром,
Ну что ты дрожишь
Над Прощальным Крыльцом
Фонтенбло?
Пусто в парке
и пусто
На парадном дворе,
И вороны не чувствуют,
Что в ноябре
Их на голых ветвях,
Их на чёрных ветвях,
Незаметно....
Дубовой листвы намело
На Прощальном Крыльце
Фонтенбло.
