* *
Куцый обрывок вечности...
Роберт Лоуэлл
постигая это смертеустройство
грязестроительство
помещая в свой город
тысячи городов
идя толпою сквозь них
к осевому соитию...
на мосту висит поезд
падающая звезда останавливается
трудоустраивается габаритным огнем
жжет взглядом спину
в супном тумане проступает
экран во всю стену
«Coca-Cola» погасла
застыли неломким литием
титры фильма
вернее его названье:
«ПОСЛЕДНЯЯ СЕКУНДА
ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ»
МУТАЦИИ
1. Пограничный мыш
Он живет на ничейной земле.
Если граница проходит по реке,
он рыба, по болоту – лягушка.
Но все равно это пограничный
мыш, крот, бомж.
Он подсаживается в вагон
на глухой станции, роет ходы
в рюкзаках, саквояжах и кошельках,
затем спрыгивает из туалетной дырочки.
Не беспокойтесь за него, он не разобьется.
На каком наречии он говорит?
На языке “дай”. Он разрывает сети слов,
как корни молодого деревца.
Его не поймаешь. Еще в древнем Урарту
он размежевал владения царя Обалдуя
и князя Удолбая. Его отменяли указами,
но он отменял издавших указы.
Более же всего отменял он
незнатных людей,
их плачевные жизни.
Будем справедливы:
он же и выкапывал им могилы,
правда, без опознавательных знаков.
2. Впередсмотрящие
Правительство к нам спускали
с небес. Это были
странные существа, иногда двухголовые,
порою безрукие,
но почему-то всегда
одноглазые, хотя и с очень ярким взором.
Мы не протестовали –
нужно же, чтобы хоть кто-то
менял нам воду.
Каждый из нас плавал
в своем воздушном пузырьке.
Впередсмотрящие булькали где-то высоко,
у поверхности.
Мы даже не знали их имен. Кажется,
последний был из грузин,
по фамилии Партия.
3. Прилив
– и вот здесь тоже
плещется во мне
прилив
черная вода
а в ней тьма
и звезды
только тьма и звезды
Доктор, грозит ли мне
полная тьма?
– Тьма не грозит
тьма ожидает терпеливо
потом поглощает
но звезды останутся –
даже не самые яркие
* * *
Робин Гуд выходит босым,
из «Березки» выносит сыр.
Предлагает попасть стрелой
то ль в кадык, то ли в геморрой.
А ворона уж тут как тут.
«Вот мишень!» – поет Робин Гуд,
но я трепетом тетивы
подаю ему знак: «Увы!..»
«Ну и что, – сипит, – ну и что,
попади хоть не в цель, а в сто
деревянных, что ждет карман
пасть разинув, что твой кайман».
Тут налоговая лиса
сыр укатывает в небеса.
Робин Гуд восклицает: «Гуд!
Продолжаем разбойный труд».
Мой же писчий труд – без следа
(да, кивает незримый, да),
и ушел я – до пор иных –
познавательно видеть сны.
ПРЕДЕЛ
Что это за место?
Почва срезана как слоеный пирог,
на срезе – песок, глина, узловатые корни,
снова песок, снова глина, водоносный слой,
наконец камень.
Здесь кончается карта, здесь
предел нашим шагам, здесь граница
с доисторической пустотой,
звенящей в ушах ушедших поколений.
Ибо всему есть предел,
край, обрезанный тупым ножом,
ибо все, у чего имелось начало,
обретет и конец.
Об этом знали скифы, и друиды, и викинги,
и географы, рисовавшие плоские карты
шаровидного тела планеты.
Я стою у обрыва,
и свищет ветер, обклеивая пустоту
желтыми и зелеными мокрыми листьями.
Дождь искусно изображает слезы на моем лице.
Мимо меня проходит
мальчик с наушниками от плеера.
Он слушает музыку, он заходит за край
и бредет куда-то,
переступая в пустоте.
* * *
– Мы вас похороним! – хрипел Хрущев,
и чесал лицо, и плясал гопак.
А теперь наш дом закрыт на учет,
отменилось “мы”, и в душе – голяк.
Кукурузные хлопья – память о том,
кто растил маис на полях ржаных.
Слишком многое громоздилось потом,
километрами растянулись сны.
Пробудившимся нам – как же петь во тьме?
“Пидорасов” хор все гремит, фальшив,
и в басах зеленеет архивная медь,
что горела огнем партийных ошибок.
ОСТРОГ
В 1975 году я осматривал казематы
Петропавловской крепости с группой шведов.
Увидев нечеткую надпись на стене,
один швед спросил: “Vilket Språk?”
Через 14 лет я начал учить шведский
и тогда понял; он спросил: “Какой язык?”
Вилькет спрок
спрыгнет из этих строк?
Балтийский, скажи, острог,
ночь, объясни, кирпич,
стенные зарубки дней.
Темнота темноты темней.
В небо дышит Нева,
стражник дышит в диван,
луна краснеет: жива.
Иван, слышен скрип, Иван, –
это больная дверь
туда, во что ты не верь.
Душа моя этих стен,
душа моя темноты,
душа своей пустоты.
ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЕ СРЕДСТВА
1. Подъемник
шагнул в подъемник
пошли регалии
регланы и галстуки
высота! глухота!
Я – почетный Лаврентий
благоуха-а-нный!
отключил электричество:
больше сюда никому!
подъемник не подчинился
повез дальше
до станции Виртуальная
доставил по адресу
wwwvery_important_person.ru
2. Красная книжечка
Голова пирожком
ниже –
красная книжечка
двуглавый
серпимолот
смотрите: тень
выше человека
при освещении сбоку
Парад теней
тенетолкай
перед ним тени и нети
не ты (не я) у экрана
не те на трибуне
Окаянные дни
где ваш Бунин?
3. Чистильщики вакуума
А потом приходят
чистильщики вакуума
Эти прозрачные мухи?
подметают слова с пузырьками пустоты
как теперь употреблять букву “о”?
вон, видишь, имена пробегают
теряя звуки
кто за ними гонится
пузатый, с длинной щеткой?
а газета-то, газета
хлюпает жестяными крыльями
где? уже исчезла?
В прямом эфире
в прощальный раз
засорители вакуума
население забвения
4. Телефон Хармса
Посередине немецкого однообразия
узрев в незнакомом городке
улицу совсем из другого немецкого городка
почувствовал что cходит с ума –
но тут увидел вывеску:
“Хармс. Телефон 92 27 11”
Подумал:
как много городков и стран
пестреющих гордо
подумал:
как много абсурда –
и как мало таких вывесок
5. Таблетка
Заглянул в черноту над головой:
бездна!
испугался
вернулся домой
пододвинул табурет
сел
подумал: табле…
нет
табу!
никаких тебе
живи вот с этим
страшно: может, втянет?
может
а когда-нибудь и втянет
вздохнул
выпил вина
принял таблетку лет
ВСЕВЫШНЕМУ, В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ
Ему, наверно, носят по листочку
жизни. Чаще это проза –
дождем пронизанные дни,
клубки ненужных разговоров
и злые мысли перед сном.
К тому же, мысли не о нем.
Бывают и стихи больные –
умелые и нет. Последних больше,
намного больше. Он читает всё,
и в голове клубятся облака,
затылок плавится, как будто бы от солнца,
и опускается рука...
Тогда он отдыхает,
пьет сок небесный голубой,
перебирает блестки звезд,
любуется луной, которая круглится,
как лампочка под потолком
иль как Его корреспондентов лица.
Листки несут еще,
с пометками чернильными: “На небо”,
“Всевышнему. Лишь в собственные руки...”
Он заказал уж сотни сотен папок
и жизни разложил – вот здесь удачи,
а рядом – что пока не прочитал.
Вот так он делает Журнал…
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Проходит жизнь трудовая,
приходит другая –
и каждый делает то, чего он не:
раскрашивает акварелью снег,
совершенствует по воздуху бег,
играет “Tuba mirum” на ветряной трубе,
думает, о чем ни-ни...
Так проходят не дни,
а куски вечности.
Любителям книг
выдается “История бесконечности”!
НЕОБЫЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В НЕСУЩЕСТВУЮЩЕМ ГОРОДЕ
Человек лег навзничь на центральной площади.
– Он ранен?
– Нет.
– Он болен?
– Нет.
– Значит, он в себе неволен.
– Волен, волен я в себе,
и покорен я судьбе.
– Встать не хотите?
– Нет. Уйдите.
– Глуп-то глуп, но невзначай он
прямо в рифму отвечает.
Может, в этом что-то есть?
Может, нам к нему присесть?
Вот уже не ходят лошади
по центральной площади...
ОЛИМП
На Олимп взошли боги
На Олимп взошли тоги
На Олимп взошли
бандерлоги и хот-доги
Наконец на Олимп пошли
ноги, ноги, ноги –
и на месте Олимпа стали
дороги
и по ним ушли из этих мест
боги, боги, боги…
ПЕВЕЦ СВОЕЙ ЖИЗНИ
Человек галерки вышел на оперную сцену.
– Я певец своей жизни!
А публика:
– Жизни! Жизни!
– Моя жизнь – это мука!
А в ответ:
– Звука! Звука!
Даешь оперу!..
Так и ушел без отклика.
ХАРМС И ДЕВУШКА
Девушка
любила стихи поэта Хармса
Девушка
стала девушкой поэта Хармса
Девушка говорила:
стихи поэта Хармса – самые лучшие
Потом девушка говорила:
поэт Хармс – хороший поэт
но есть и другие поэты
Потом девушка говорила:
у поэта Хармса есть и хорошие стихи
Потом поэт Хармс вспомнил:
есть и другие девушки
* * *
поэты не похожие на поэтов
эстеты не похожие на эстетов
градация:
крупный эстет
великий эстет
величайший эстет всех времен и народов
возрадуемся
ПОДРУЧНЫЕ СРЕДСТВА
для написания этого стихотворения
использованы
общая тетрадь ГОСТ 13309
стул смешанной конструкции ГОСТ 16371
стол письменный двухтумбовый ГОСТ 14511
ручка шариковая “Made in Taiwan”
при наличии более совершенного оборудования
результат мог быть иным
* * *
В России страшно,
в Европе душно,
но жить возможно –
воздушно, книжно,
ни с кем не смежно,
и не натужно,
и безнадежно.
ГОЛОСА ХРОНОСА
Поэма
от имени обломков
от лица обезличенных
по поручению поруганных
во славу безымянных
1.
Ветер — сорванным голосом:
конец века сменяется веком конца
каждый сам себе — оловянный царь
политикам — пригласительный билет
на оба лица
прошлое
не соблюдало таблицу весов и мер
не втискивалось в стихотворный размер
забыло ритм, а за ним метр
двадцатый век:
в четырнадцать лет — солдат
в семнадцать — революционер
в тридцать семь — доносчик и палач
в сорок один — снова солдат
к семидесяти — маразматик
Чего мы ждем от него
теперь
когда ему уже за девяносто?
2.
Учитель истории — вне программы:
Собирали букеты флагов,
отменяли праздность и прадедов,
отрекались от хлеба и блага
радостно,
изучали приблизительную оптику,
в демоне видели человека,
с дальними делились опытом
преждевременных итогов века,
длили память ровно три жизни,
пожирали пространство глазами,
сдавали отчизне двужильной
дни свои, как экзамены,
срамоту называли политикой,
темноту горизонта — сполохами,
а потом разбирали по лицам,
кто служил оправданьем эпохи...
3.
“Пишите о стариках” — говаривал старик Игорь Холин
Пишу:
Старый человек идет за хлебом
хлеб — три пустые бутылки
пакетик перловки — четыре
старый человек не чувствует голода
но ест по привычке
Его отучают от этой привычки —
не внесли в список живых
и полгода не платят пенсию
письмо однополчанину — две пустые бутылки
кило картошки — четыре
Вот он ступает на тротуар
одной ногой, осмотрительно —
пробует берег новой реальности
4.
Жизнь сообщает нам: больше нет
четырех стихий, нет огня
в глубине Земли. Тих и нем
век, что выпит до дна и дня.
Смертью ли себя одолеть,
деревом ли расти в себя,
все равно сочится из всех щелей
ночь, тишину в мир селя.
И, пока ты слушаешь даль,
песня твоя поется без слов.
Эти взгляды, белее льда,
эта мгла в пустоте зрачков...
5.
Радио — азбукой Морзе:
ди-пи-ди-пи-ди-пи
это голоса всех Ди-Пи:
беженцев
мигрантов
перемещенных лиц:
скажите, скажите же
куда нам собою влиться?
Телеграфист — пальцами по столу:
Надо мной – трескучий высотный сок –
в небесах резвятся тире и точки
ваших слов. Мне же в висок – песок
из-под ног – подобьем пыльцы цветочной.
Я дышу прелью чужих теплиц,
духотой почтовой сполна накормлен.
Расскажи, ветер ветвей и птиц,
времена, к которым уходят корни,
разверни обратную ленту лет,
дай упиться музыкой соловьиной.
Провода, провисшие в летний лес, –
это жизнь. Да, жизнь моя половинная.
6.
земля
дерево
бумага
слово
еще слово
фраза
суждение
умозаключение
лозунг
повествование
книга
библиотека
разрушительное дыхание Времени
бумага
земля
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неужели зря?
Женщина-библиотекарь — дыханием на стекле:
Годы — это пыль и бумага:
оседают частица к частице,
слипаются, топят отвагу
от важного освободиться,
от нужного, от одежды
звериной, от птичьей пищи...
О эта жизнь между
звездою и ямой нищей!
Но звезды закрыты тучей,
а яма забита грязью.
Пыль нас фестонам учит,
бумага гладкостью дразнит,
и мы, покоряя с бою
пыльно-бумажный омут,
вписываемся собою
в дом, что устал быть домом.
7.
“Густо в Москве” — урчал Бурихин Игорь
Но уже пусто в Москве —
далече магистры словесных игр
мэйл-арт
мэйл-арт
мэйл-арт
нет, просто писем парад
Почтальон — шарканьем подошв:
Один год тяжелеет камнем,
а другой год — прохожий.
На рельефе века скальном
ямы, не прикрытые даже рогожей.
Дорогу осилит имущий,
только что же у нас за наследство?
Сиротство и мученичество,
и семейное фото грелкой на сердце.
8.
Пьяница выдыхает в воротник:
Москва облегает меня тенями.
Я пью с отразившими страх телами.
В напрасных глазах моих не найти
ни края родного, ни края пути.
Что ты мне скажешь, бутылочный демон,
на какое пошлешь зеленое дело?
Что я увижу, когда просплюсь?
Решетку газетных жизненных плюсов?
9.
— Солдат?
— Солдат.
— Проваливай в ад.
Пришел в город, грязен, небрит.
Вполне адский вид.
Говорит:
Звук тишины — это тишь иных,
злые сердца — это наша тишь,
и не говори: давно не было войны, —
она уже в нас, и ее не укротишь.
10.
Три великие вещи века:
самолет, револьвер и компьютер. Это
пульсом полнится, множит вены,
в людях ищет своих поэтов.
Крови тесно в сосудах, тесно
в океанах и реках. Красны закаты
смыслов, итогов, словесного теста,
вспухающего, словно крик за кадром.
Что за игра стекает с дискеты,
кто в забытьи нажимает кнопки,
в мозг ли замкнута запись сметы,
ужас ли вылезает из норки,
или мой разум зверьком последним
бежит, покидает воздушный лайнер?
Молния прорастает по следу,
и догорают картинки, слайды...
11.
Поэт шепчет:
Что есть у меня?
Молчаливая комната, созерцающая сад
утренние улыбки солнца
колючие низкорослые воспоминания
и много, много маленьких
бумажных экранов, отражающих
то, чего не видно из моего окна
Пишет в блокноте:
Человек обратного хода
спешит от конца к началу года
в походе
слышит время, играющее непогоду.
Мельница неумелых
мелет ветер секундных стрелок,
объявляет полуденному телу
полночь белую.
Вечность стоит камнем течения
обтекаема чем-нибудь,
может быть, честностью
или болью, отвергшей лечение.
12.
Четырем сторонам света,
высям вымечтанным и долинам
переулочным, повседневным, а также лету
и зиме, с нейтральной полосой их длинной,
я говорю: “Соприкоснитесь,
содвиньте пальцы и шестеренки,
чтоб не проскочил меж вами ни витязь,
ни ферт какой-нибудь в человечьей дубленке,
составьте вместе хороший символ
мысли, повелеваемой головою, —
не наоборот, не борьбы бессильной
дождя с нормой влажности годовою”.
Москва, 1991 — 1999 
